Леонид Лещинский
ПОЧЕМУ УМЕР
СТАЛИН?
1972-й год. Уже два года, как я живу в Москве. Приехал
сюда из Харькова после окончания института. Самиздата тут никто не читает. В
общем, с небольшими девиациями то же сознательное невежество, то же
единогласное голосование на собраниях за все, что предлагает начальство, то же
пресмыкательство, торжество и власть хама. На выходные я электричкой езжу к
родителям, сто километров от столицы.
Дорога занимает
два часа. В пути просматриваю косолаповский «Новый мир», в котором от того,
прежнего, остались лишь рожки да ножки.
Но я все еще не могу расстаться с дорогим журналом, благодаря которому (а также
«Голосу Америки») получил гуманитарное
образование и который разделил со мною
все тяготы и одиночество моей
прошлой институтской жизни, жизни приезжего человека в чужом городе. Впрочем,
здесь мое существование не намного
веселее. Нет своей комнаты, нет своего жилья. Ну, не совсем бездомный, конечно,
родители тянут на меня жилы, дают деньги, я снимаю квартиры в частном секторе.
Девятый год уже так живу, «на чемоданах».
Хоть и записана мне комната в институтском направлении на работу, но не
дают ее, а только обещают. Похоже, обманывают. «Но не может быть, чтобы не
дали? – сомневаюсь я. – Москва – источник законов и законности, а у меня черным
по белому сообщается, что вызванному специалисту предоставляется комната…».
Но вот прошло уже
два года, а я без своего угла… Дважды уже сдавал наш институт дома-новостройки
и в квартиры расселял сотрудников, а мне даже комнаты не находилось… И никуда
не денешься. Юрист в консультации сказал: «Раз предприятие не выполняет своего
обещания, вы имеете право уволиться». А куда уволиться? Без прописки нигде не
принимают на работу, а здесь без комнаты не дают прописку. Так что пока такой
вот у меня уикэнд: в пятницу к родителям,
в воскресенье обратно, в Москву к чемоданам.
Как быстро
улетучилась хрущевская «оттепель». Словно ее и не было. Правда, и существовала
она только в пропаганде. А в жизни - все то же, что оставил Сталин, - полное
бесправие рабочих, колхозы на селе. Но все-таки какая-то духовная отдушина
присутствовала, какое-то интеллигентское ерничанье, студенческое озорство в
телепередачах КВН (клуб веселых и находчивых), куплетики Рудакова и Нечаева,
Райкин, Тарапунька и Штепсель...
Всему этому
пришел конец. Остроты округлились или прекратились вовсе. «Хрущев демагогию
развел, болтовню», - раздаются голоса шкурников, учуявших новые веяния. На
работе молодое поколение хохочет со свежим юмором: «А чито скажит товарищ
Жюков?». - С веселым удовольствием цитируют «отца народов» из батальных
кинофильмов последних лет, послехрущевских лет. Как будто и не было того кино «оттепели», что приоткрыло правду о войне:
«Летят журавли», «Баллада о солдате», «Чистое небо», «Живые и мертвые»,
других…
В новых фильмах,
события в которых благоразумно начинаются с 1943-го года, солдаты с шутками и
прибаутками в сражениях на цветном экране бьют врага по всем направлениям, а в
перерывах между боями, конечно, «шуры-муры» с медсестрами. Так теперь выглядит
война в нашем киноискусстве. В Кремле «отец народов», мудрый, неторопливый, демократичный, на
военном совете со своими маршалами
спрашивает: «А чито скажит товарищ Жюков?». И ничего, народ принял. Сослуживцы
мои помоложе напевают: «Темная ночь, адын пуля застрял в проводах…». Так в
новом времени зазвучала песня Марка Бернеса. Людоед возвращается в эту страну,
и лишь наверху не дают последнее «добро» на его окончательный приход, а внизу -
все готово встретить вождя.
…Я сижу у окна,
читаю журнал. Вагон наполнен хмуроватыми замкнутыми людьми. Но сидений хватает
всем. Есть даже свободные места. Кто дремлет, кто смотрит куда-то в никуда или
себе под нос. На противоположной скамье по диагонали от меня
мужчина в коричневом осеннем
пальто с аппетитом ест мороженое, похоже, обедает. Такое, как у него, пальто можно носить лет
двадцать, потом перелицевать, и его хватит
еще на десяток лет. Так поступил со своей верхней одеждой мой дедушка.
Только у дедушки пальто было черного цвета.
В дальнем конце вагона послышался грохот закрывающейся
двери, какой-то шум, движение. Я посмотрел – ничего. Наверное, кто-то вышел. Я
вернулся к журналу. Но тут же шум возобновился, возрос, послышался даже говор,
голос, и через секунду все прояснилось: по проходу вагона на деревянной тележке
с подшипниками двигался инвалид. Безногий. До этого его не было видно за
сидящими людьми и спинками сидений. Он приостановился, что-то сказал, обращаясь
к сидевшим, и весело рассмеялся, затем, переместившись немного, снова
остановился. Теперь его было уже хорошо слышно.
- Почему умер
Сталин? – спросил он у ближайших пассажиров и, не дождавшись ответа, проехал
еще пару шагов. Когда-то, видно было, это был мужчина выше среднего роста,
крепкий, сильный. У него и сейчас лицо было твердое, с правильными чертами, не
бледное, закаленное. И веселое. Может быть, он был чуть выпивши.
- Почему умер
Сталин? – вновь послышался вопрос.
- Смерть пришла,
- отозвался в этот раз один из воежоров.
Это объяснение не
привлекло внимания инвалида. Он проехал еще чуть.
- Почему умер
Сталин? – снова спросил он, и тут, не
дождавшись слова от бесстрастных физиономий, сам же ответил:
- Почему умер? –
Сдох! – и рассмеялся хрипловатым веселым смехом, и повторил: - Почему умер? –
Сдох!
Он поравнялся с
нашим рядом. - Почему умер
Сталин? – обратился он к нам.
«Не умер – сдох»,
- хотел я сказать, но не решился, не успел. Да и поостерегся «демонстрации».
Вдруг сообщат на работу, а там я с потрохами зависел от милости начальства –
надеялся на получение комнаты. Ответил мой сосед с мороженым.
- Много ты
болтаешь, - сделал замечание.
Инвалид едва
обратил на него внимание. Он продолжил
путь все с той же фразой, и вскоре за ним закрылась дверь тамбура.
Я не знал тогда
еще прозы Варлама Шаламова, может быть, и имени его не знал, а этот человек,
словно сошедший со страниц рассказов Шаламова, один из тех десятков и сотен
тысяч мужчин, лучших мужчин этой страны, которых поселившийся в Кремле
хитроумный монстр убил ни за что, ни про
что - человек этот напомнил нам о том, что
были и другие люди. Чем я мог этому человеку помочь? Ничем. Даже слова
доброго не мог я сказать – неуместно было. Лишь только тайным сочувствием
отозвалось сердце. Я перевел взгляд на страницы журнала.
Но не прошло и
десяти минут, как недавно захлопнувшаяся дверь тамбура отворилась, и инвалид наш снова показался в ее проеме,
теперь уже в обратном направлении. Он возвращался. Но не один. Следом за ним
появился милиционер. Сержант. Это был высокий молодой, чуть ли не вчерашний
школьник, парень с пухлыми розовыми
щечками. На лице его отражалась набирающая профессионализм строгость. Он
двигался на шаг позади инвалида. Мне вспомнилась строчка Евтушенко: «Я слишком
румяных людей не люблю». Лицо инвалида было уже не столь веселым. Они поравнялись с нами.
- Говорил я тебе,
что ты много болтаешь, - напомнил мой
любитель мороженого, он стаканчик свой уже почти доел, оставалось
лишь вафельное донышко. Инвалид опять
проигнорировал умника.
Вскоре пара
пересекла вагон, и за ними захлопнулась дверь противоположного тамбура. Ни одно
лицо вокруг меня не изменило своего выражения.
17 ноября 2011
года.
Комментариев нет:
Отправить комментарий