"Неужели террор спасёт Революцию?"

Александр АРТЁМОВ

5 сентября 1918 года - революционная дата, о которой больше любят вспоминать враги революции, нежели её друзья. День объявления красного террора. Что ж, взглянем на эти дни 1918 года вначале глазами ярого белогвардейца-колчаковца (а потом сменовеховца-сталинца) профессора Николая Устрялова.

"Страшный, роковой день 30 августа… Покушение на Ленина. "Русская Шарлотта Кордэ"… Тяжелая рана, и первые дни казалось, что смерть неминуема. Все чувствовали, что жизнь или смерть Ленина есть жизнь или смерть революции. "Правда" выходит с аншлагом: "Товарищ Ленин будет жить — такова воля пролетариата". И вот бюллетени становятся оптимистичнее. Кризис, наконец, миновал, и революция торжествует: голова её удержалась на плечах… Но кровь вождя вопиет об отмщении... "Всё для спасения революции".

Тут-то и начинается настоящий террор, настоящий ужас, небывалый, неслыханный. Большевизм ощетинивается и переходит к "прямому действию". Циркуляр комиссара внутренних дел Петровского местным советам дышит кровью с первой буквы до последней. Разносит за сентиментальничество и разгильдяйство, требует немедленного и самого действительного осуществления массового террора против враждебного класса как такового, — против буржуазии и интеллигенции...

И вот разгорается вакханалия... Гибнут офицеры, расстреливаются не успевшие бежать или скрыться политические деятели антибольшевистского лагеря. В газетах ежедневно торжественно публикуются длинные именные списки казненных... Даже и сейчас уже, припоминая настроения тех дней, ощущаешь в душе какое-то особое, сложное, трудно формулируемое состояние. Воистину, только тот, кто пережил те дни в России, знает, что такое — революция, и Мережковский глубоко прав, когда говорит, что между знающим и незнающим — "стена стеклянная"... Каждый день в роковом списке — знакомые имена. Сразу — какая-то придавленность, угнетённость повсюду. Полное преображение привычной среды, а потому и весь город кажется другим… Вот в синих очках, нелепом картузе и без бороды профессор М… Редко кто из литераторов или политических людей ночует дома. Это нудное, тоскливое чувство — оказаться без своего пристанища. Слоняешься без смысла, с пустой душой. Вдобавок голодно… Ю.Н. Потехин, — нынешний "сменовеховец", — спешно ликвидирует уютную обстановку, собирается в Киев и по ночам ходит спать, кажется, куда-то на чердак…

Со всех сторон слышишь вопросы:

— Вы куда?

— К гетману — куда же ещё?

Или, гораздо реже:

— К чехам… [т. е. в Поволжье - район белогвардейского восстания чехословаков. - Прим. автора]. Авось как-нибудь проберусь… (пробираться к чехам трудно и небезопасно).

И почему-то уже тают надежды, что "вот через неделю"… Смельчаки перестают храбриться. Офицеры спасаются кто куда. О восстаниях что-то уж меньше слышно. "Ну, батенька, это дело затяжное"… Эсеровские убийства как рукой сняло. На Волге хуже, и это самое непонятное: — отвоёвана Казань. Чехи отступают… Перед кем? "Неужели этот сброд?" Что же это значит? — Неужели террор спасет Революцию?".

Конечно, праволибералу Устрялову, который тогда восторженно приветствовал любые антибольшевистские шаги (например, он одобрил анафему большевикам, провозглашённую патриархом Тихоном - многим либералам поддержка церковной анафемы показалась чем-то уж слишком средневековым), красный террор представлялся "настоящим ужасом". Именно на таких ярых врагов революции, как он или его соратник Потехин, тогда и велась охота. Но при этом - продолжали выходить оппозиционные меньшевистские газеты "Утро Москвы" и "Вечер Москвы", выпускали свою прессу анархисты и другие левые течения и партии...

Меньшевики в своей печати "взвешенно" осуждали и большевиков, и стрелявших в них эсеров-террористов, попутно расхваливая последних: "Как бы ни были идейны и чисты граждане, свершившие это покушение [на Ленина], как бы ни были благородны их побуждения... к этим террористическим актам может быть только одно отношение: возмущение и негодование. Убийство - не доказательство. Спор между сторонниками демократии и сторонниками советской власти не может быть решен ни террористическими актами, ни расстрелами по суду и без суда".

А анархисты в выражениях не стеснялись: "Полнейшее убожество духа и мысли правящей партии, - писал московский "Вольный голос труда" 16 сентября, - чрезвычайно ярко и выпукло выразилось... в так называемом красном терроре... Выхватывание наугад из буржуазных рядов заложников, кандидатов на расстрел, - это позор, который мог не смущать Тамерлана, но который недопустим в наше время". Журналист той же газеты Григорий Лапоть негодовал: "Расстрел заложников, что это такое?! Где мы живем?! В Африке? Или мы вернулись к временам Цезаря?.. Опомнитесь, господа большевики, не губите революцию!".

А были - сейчас об этом мало кто помнит - и такие оппозиционные советские партии, которые, не соглашаясь с большевиками, тем не менее посчитали красный террор жестокой необходимостью. Так, журнал эсеров-максималистов "Максималист" 7 октября 1918 года провозглашал: "Красный террор всем врагам народа, буржуазии и всем её прихвостням!". Газета другой народнической партии - партии революционного коммунизма - "Воля труда" писала 15 сентября: "Нам надо пройти через жестокости красного террора. Как неизбежное зло мы его принимаем".

Нельзя сказать, что и сами большевики с восторгом принимали перспективу красного террора. Им была известна цитата Энгельса о революционном терроре: "Мы понимаем под последним господство людей, внушавших ужас, в действительности же, наоборот, это господство людей, которые сами напуганы. Террор - это большей частью бесполезные жестокости, совершаемые для собственного успокоения людьми, которые сами испытывают страх. Я убежден, что вина за господство террора в 1793 году падает почти исключительно на перепуганных, выставлявших себя патриотами буржуа, на мелких мещан, напускавших в штаны от страха, и на шайку прохвостов, обделывавших свои делишки при терроре". Заметим всё же, что, по Энгельсу, террор представляет собой ненужные жестокости хоть и "большей частью", но не на 100%. Однако природа человека, включая и революционера, понятна: хочется быть добрым и великодушным, даже к самым отъявленным врагам. Поэтому в мае 1918 года досрочно, по амнистии, отпустили черносотенца Пуришкевича, который до этого собирался без церемоний вешать большевиков... Ещё раньше отпускали многих будущих главарей белогвардейцев, таких, как генерал Краснов, освободили арестованных после Февраля сановников и министров царского режима, отменили смертную казнь... Владимир Ульянов с досадой говорил летом 1918 года (ещё до покушения на него и до убийства Урицкого): "Если повести дело круто (что абсолютно необходимо), - собственная партия помешает: будут хныкать, звонить по всем телефонам, уцепятся за факты, помешают. Конечно, революция закаливает, но времени слишком мало... Добер русский человек, на решительные меры революционного террора его не хватает".

Настроение переломилось только в начале сентября. Большевики, представлявшиеся правым оторванной от жизни интеллигентской сектой, которую "один раз хорошо толкни - и упадет", вдруг "ощетинились" и показали неожиданную твёрдость. Как писал Троцкий: "В эти трагические дни революция переживала внутренний перелом. Её "доброта" отходила от неё..."

Ну, а итоги этой политики неплохо подытожил процитированный выше белогвардеец Устрялов: "тают надежды... смельчаки перестают храбриться... офицеры спасаются кто куда... о восстаниях что-то уж меньше слышно... эсеровские убийства как рукой сняло... отвоёвана Казань... чехи отступают... неужели террор спасет Революцию?".

Владимир Ульянов замечал: "Мы говорим: нам террор был навязан... Если бы мы попробовали... действовать словами, убеждением, воздействовать как-нибудь иначе, не террором, мы бы не продержались и двух месяцев, мы бы были глупцами". Однажды он сказал Горькому: "Нашему поколению удалось выполнить работу, изумительную по своей исторической значительности. Вынужденная условиями, жестокость нашей жизни будет понята и оправдана. Всё будет понятно, всё!"

А Вячеслав Молотов вспоминал такой эпизод: "Как-то вечером после работы он [Ленин] говорит мне: "Зайдём ко мне, товарищ Молотов". Пили чай с черносмородиновым вареньем. "У нас такой характер народный, - говорил Ленин, - что для того, чтобы что-то провести в жизнь, надо сперва сильно перегнуть в одну сторону, а потом постепенно выправлять. А чтобы сразу всё правильно было, мы ещё долго так не научимся. Но, если бы мы партию большевиков заменили, скажем, партией Льва Николаевича Толстого, то мы бы на целый век могли запоздать"".