ПОБЕДА И ОБМАН

Надежда НИЗОВКИНА


Мы, пятеро человек, двое полных суток державшие сухую голодовку в Таганском ОВД, были заживо похоронены информагентствами. Устав от массового героизма, нас объявили не существующими. И это не просто какое-то «замалчивание». Напротив, 1 апреля они отрапортовали следующую ложь: «Заключённых на Триумфальной площади в Москве выпускают из отделений полиции. На ночь после того остаются несколько человек: один (нас было пятеро!) отказывается представляться, второй (это были те же мы пятеро!!) обвиняется в неповиновении полицейским, 3 – в поджоге фаера (всего получается как раз пятеро, но у нас в этом никто не обвинялся). Сильно избиты Денис Юдин, Надежда Низовкина (видимо, назвалась и отпущена?) и Владимир Гладышев…» Кстати, обычно каждый, кто не представился, именно за это обвиняется «в неповиновении» (19.3), а кто представляется, тому дают 20.2. Так что уже не вяжется?


Все сознались, все свободны!

О сухой голодовке всех задержанных в Таганском – ни слова. 1 апреля, судя по сообщениям прессы, все были освобождены, а на самом деле нас выпустили только вечером 2 апреля, и весть о нашем освобождении встречается с изумлением. Притом одна из группы голодающих, Вера Лаврёшина, была осуждена на 5 суток и до сих пор голодает. Если на то пошло, то среди нас был ещё и шестой отказник – Дмитрий Смирнов. Он отказался представиться и оказался в камере, но при нём нашли документ и выпустили через несколько часов.

ОНК отслеживала ситуацию, явившись в ОВД и официально задав вопрос о голодовке, о принудительной дактилоскопии с заламыванием рук, и я слышала слова ментов о том, что не представляется никто.

Кто здесь кого обманывал? Если это делали сотрудники ОВД, то почему бы не проверить несколько очевидных телефонных номеров? Если 5 марта в Замоскворечье не представлялось и сидело 9 человек, то почему это количество отказников сократилось до ОДНОГО? Если тогда же сухую голодовку держало 7 человек, то почему теперь НИ ОДНОГО? Если публично известны фамилии этих сопротивленцев, то почему бы не проверить поразительную инфу: ага, представились, не голодали, отпущены – а ну-ка, отвечают ли у них телефоны?! Особенно учитывая, что сами опера, не скрываясь, звонили с наших изъятых телефонов, проговорив по нескольку сотен рублей, пробивая адреса политических! Их голоса перепутали с нашими?

Действует система наглого агитпропа. Общество получает лживые новости, которые признаёт за оппозиционную правду. Мы поставлены вне закона не только побоями, но и опорочиванием. Люди могут разувериться в действенности такой эффективной тактики, сломаться или раньше времени отбросить копыта при голодовке, зная, что общество ничего не узнает. Стирается грань между слабостью и мужеством, потому что их опорочат все равно.


Заложники или захватчики?

31 марта с Триумфальной практически вся группа отказников, находившихся в разных местах площади, попала в один автозак. И, как оказалось, не случайно. В таких случаях нас обычно перетасовывают, разъединяя «буйных» по разным автозакам, иногда непосредственно перед выводом в отдел. В этот раз никто нас не расфасовывал, и мы благополучно зажали дверь клетки изнутри с криками «Это наш автозак!» Выйти из клетки мы не могли, но и противник не решался засовывать в неё новых жертв. Каждый раз, когда они кого-то заводили или только хотели завести, мы хором крушили ногами дверь и начинали кричать, что автозак нами захвачен: «Ни одного человека больше в клетку!» Тактика проверенная: затащив нас, они одновременно лишаются возможности затаскивать других.

Трое остались за дверью клетки, одна из них улыбчивая девушка – предположительно из «Прорыва». Она начала с мягких требований к ментам, чтобы те представились, разумеется, безуспешных. Её тренинг захлебнулся едва начавшись, но в середине поездки она опомнилась и начала просить нас впустить её в клетку. Ей ответили, что судьба такая. В конце концов, её везли не подвешенную за наручники, так что о гуманности к мирным жителям думать не приходилось.

В периоды ментовской активности мы скандировали: «Смерть фашистским оккупантам!» По сути, институт нашей полиции действует как любая оккупационная власть. Не истребляя население, подчиняя его своим законам и негласным требованиям, приучая опасаться колебаний в их эмоциях, они жестоко мстят участникам сопротивления. Мы сопротивлялись двумя способами: осуществляли наступательные действия (крошили стекла, бросили несколько петард) и прикрывали тех, на кого за это кидались. Тактика состояла в том, чтобы неожиданными бросками отвлекать удар на себя от товарища, заставляя противника метаться между скамейками автозака и терять ориентацию.

Типичные действия омоновцев натасканы совсем на другие вещи. Им необходимо правильное четырёхугольное пространство площади, место для замаха и маневров. Они привыкли иметь дело с пассивной толпой, которую достаточно без особой силы передвигать из одного конца площади в другой, оттеснять по переулкам и метро. А здесь неповоротливые, толще нас вширь, они только и успевают передавать друг другу рации, чтобы не отняли. Клетка автозака физически не рассчитана на омоновские бои, так как обычно в неё входят своими ногами (даже те, кто сопротивлялся снаружи), потому она такая тесная. Им нужен большой аэродром, такой спортзал на колёсиках.

Некоторых удобно усмирять, швыряя об острый угол скамейки, но в расчёте на то, что самому менту заходить в решётку не придётся, а тут иная ситуация. Взять количеством в такой давке они уже не могут и берут зверством. В данном случае они заранее знали всех, с кем имели дело. Меня один раз бросили лицом вниз так, что шею перерубила спинка скамейки, другой раз снова душили этой спинкой об ребра – но кто-то отвлек на себя, и это длилось несколько секунд. Их натиски были сильными, но короткими. С хрустом нагнули шею, мне просто рукой, Татьяне Стецуре на согнутую шею сели, но тут мент сам вскочил от испуга. Хлопнуло несколько петард, окно же не разбилось – подвела техника. Но сложилось впечатление, что возможно всё-таки сломать замок, если пинать в такт.

В затишье стояли больше часа – мы пели, они… ели, возле ОВД, от усталости. С них лился пот. Затем мы обмотали скотчем руки в одну цепь. Те смотрели с молчаливым интересом, потом достали ножик и начали отрезать людей по одному. Но тут их снова подвела теснота, а мы блокировали и отбивали каждого. Геннадий Строганов, Павел Шехтман – мужскую половину всегда вытаскивают первыми, было видно, как волокут руками за спину и как скрипят зубы, но никто не закричал. Меня на улице немедленно взяли за волосы и так понесли до самого отдела, одновременно взяв за ноги. Прозвучало: «Камеру выключи!» В отделе я вынула целую массу ровно выскользнувших волос, но сперва отлежалась на полу. Менты стали предлагать скорую, так как дышать было тяжело, я отказалась и встала.

Мы потребовали помещения в законную камеру. Это очень выгодное требование, поскольку в камере можно сидеть, лежать и не подвергаться унижениям по многу часов «оформления». А ментам, напротив, очень выгодно заставить покалеченных людей стоять и потихоньку ломаться от их насмешек и уговоров. Всё это время народ не считается задержанными и помещёнными в надлежащее помещение. Типа это гуманно. В предбанниках и ленинских комнатах можно ещё побить, находясь на более комфортной территории (чем тесный автозак), а в камере это делать не принято. Официально предупредив, я сорвала несколько листов со стенда, ко мне присоединилась Лаврешина. Её посадили на стул в наручниках, меня и Стецуру, заковав в наручники, прижали к стенке, вооружась к тому же газовым баллончиком. Я произнесла короткую речь на тему того, что нас могут и замочить в коридоре, но лишь бы не помещать в камеру, чтобы не сохранять достоинства, ибо это их принцип. Значит, наш принцип верен – добиваться камеры. С первых же слов они видеокамеру выключили.

Когда снова утащили парней, меня переставили к другой стенке, и уже двое омоновцев начали выкручивать мне руки в наручниках влево, вправо, наверх, пальцы по отдельности набок, добиваясь хотя бы звука. Всё это делалось очень долго и без всякого повода с моей стороны. Впрочем, повод был: один сыпал половыми оскорблениями и даже пошлёпал своей ладошкой по руке, не умолкая ни на минуту. Со смехом говорил второму: «Кажется, пока меня не было, она спокойно стояла, а? Я всё испортил? Может, мне уйти?» Второй мычал. Потерпев минут десять, я тихо и отчётливо сказала: «Закрой рот, мразь». Он так же тихо ответил: «Знаешь, кто мразь? Ты!» И после этого эти пытки начались, и длились до самого обыска. При этом один прикрывал другого бушлатом.

А на обыске нам связывали ноги скотчем, но говорили вежливо. Это были женщины и мужчины: первые подкупали этикетным общением, вторые задирали одежду. Меня спросили: «Вы отказываетесь добровольно пройти в камеру? Пойти отдыхать». Отвечаю: «Я и требовала помещения в камеру. Пройду добровольно». Камера оказалась тёмной, нары очень высокие – на уровне груди. Но стоило разбитыми руками взобраться на них и лечь, входит мент, сбрасывает меня с нар и за руку тащит по полу, без обуви, на дактилоскопию. Несмотря на сжатые пальцы, несколько мужиков их разжали, а женщина кое-как мазнула моими ладонями по бумаге. Говорю: «Я отлично знаю, что отпечатки выйдут бракованные». Она: «Ничего, и так покатит». Так делали с нами, а Шехтману и Строганову ладони откатывали за спиной, заломив как водится. Подписать так называемый отказ от дактилоскопии нам и не предлагали. Всё было сделано для унижения и лишнего насилия. Я в СИЗО добровольно давала откатывать, пальчик за пальчиком, ласково, и то смазано вышло, а что сказать об этих силовых кляксах?

В итоге Смирнова отпустили, найдя документ. Я, Стецура, Лаврёшина оказались в одной камере, Строганов и Шехтман в соседней, и все немедленно объявили сухую голодовку. Это продолжалось до середины 2 апреля.


Условия приняты

У Веры Лаврёшиной тоже нашли забытое удостоверение журналиста. Поскольку нас хорошо знали, выдавая нам факты из наших же биографий, то это вроде бы не сообщило им ничего нового. Отпускать её было нельзя – она была под заказом. Но с ней началась особая история. Часов около трёх дня в понедельник всех стали вызывать на какой-то допрос. Строганова сводили, он отказался находиться в ленинском зале, с Медведевым и Нургалиевым. Его вернули в камеру и оставили в покое. Сводили Лаврешину, она также пошла в отказ. Но ближе к вечеру за ней пришли снова. Обе наши камеры объявили ультиматум: либо нас везут в суд всех вместе, и мы добровольно зайдём в зал суда, либо – сопротивление и лежачую забастовку в суде. Мы в сухой голодовке – имеем право лежать где угодно! Лаврёшину сбросили с нар и увезли в суд, внесли в зал на руках, и она действительно легла на переднюю скамейку, прикрыв глаза. Голодовочное утомление брало верх. Её вернули к нам с приговором 5 суток, она бодро пела: «На суд, на суд, на самый страшный суд!» Думаем: а за кем они придут следующим?

Через бесконечно долгое время явился очень оптимистичный полицай и заявил: «Господа протестующие! Готовьтесь, вас повезут на суд всех вместе». Ликование, лежачую забастовку сняли. Веру оставили в камере, нам говорят: «Вы сюда вернётесь». Но на выходе почему-то выдали нам изъятые вещи. К чему бы это? Потом им давали противоречивые указания по рации, и обе машины с задержанными плутали по разным адресам, то одна за другой, то разъединяясь. В намеренно созданной суете и гонке под сирену водители матерились, а операм было что-то понятно. В конце концов привезли к суду и сообщили: «Суд закрылся, вы свободны».

Последний акт. Нас опять усадили в машину и повезли назад в ОВД. Оказалось, что мы ещё не совсем свободны. На первом же перекрёстке машины внезапно остановились, и нас высадили окончательно.

Вера Лаврёшина продолжает сухую голодовку за всех нас. Но она – не безвинный заложник. Она захватывала эту полицейскую ставку и достойна своей участи, более суровой, чем у нас. Очевидно, остальных просто побоялись судить лежащими на лавках в суде и голодающих. Это наша общая победа на этом участке фронта. А Лаврёшина, мужественно исполнившая за всех общее предупреждение, не сломается одна, потому что каждая выигранная ставка укрепляет нас и в камере, и на воле.

Решайтесь… Это даже не больно. Руки становятся гибче, лицо привыкает не меняться, только дыхание застывает в ноздрях, голос привыкает слушаться и звучать ровно. Сухая голодовка – это не голод, вода заслоняет за собой всё, но о ней приятно мечтать. На провокации привыкаешь не отвечать, но свои ультиматумы выполнять.

Но, уходя на это дело, предупреди надёжных людей, а потом тебя и так будут знать, искать и не поверят, что ты способен расколоться и уйти домой. Потому что в прессе напишут, что на сегодня все задержанные отпущены. Нет в стране политзаключённых. Настоящих – тем более не должно быть, не так ли? Не позволим им уничтожить себя и обесценить нашу силу.