Новый закон о митингах и радикалы
Елена
Санникова
Новый закон о митингах, возможно, не так страшен, как
кажется. Слишком уж второпях он принимался. Самые высокие штрафы, насколько я
понимаю, предусмотрены в нем за причинение вреда здоровью и повреждение чужого
имущества. Но ведь на то уголовные статьи всегда существовали. Выходит, если
вред чужому здоровью причинен вообще – это уголовная статья, а если на митинге
– административная, новый закон о митингах. Причем если полицейский причинит
вред вашему здоровью – его следует судить по уголовной статье, а если
митингующий ему – то по административной... Конечно, не это имели в виду
законотворцы. Они ведь там приписали: «...если эти действия не содержат
уголовно наказуемого деяния». Но забыли разъяснить, какое такое реальное
причинение вреда чужому здоровью может не быть уголовно наказуемым.
И много таких несуразиц содержится в этом законе. «Правовая
калоша», как сказал бы Станислав Маркелов, юридический оксюморон, тупость и
глупость. А что умного могли придумать думские законотворцы в такой спешке и
панике?
Однако у нас не только дума управляема, но и суд, и, конечно
же, этот закон намереваются использовать по беспределу (то есть приговаривать
людей к большим штрафам не за реальные нарушения, а за выдуманные). Остудит ли
это желание людей выходить на протестные акции? Думаю, что ровно наоборот.
А решение суда можно обжаловать. Вплоть до Страсбурга. Так
что этот закон очень даже выгодным может оказаться. Присуждают вам 200 или 300
тысяч штрафа (да пусть даже 20-30) – не забудьте обжаловать. Оставят приговор в
силе – пусть еще одним поводом для объединения граждан послужит сбор средств
для оштрафованных. Только не надо лениться обжаловать дальше – в Страсбург. И
через 5-6 лет, а то и раньше несправедливый штраф компенсируют такой же или
даже более крупной суммой в евро. Государство получит ваш штраф – оно же вам
потом его и вернет. С процентами. Так что не стоит бояться штрафа. А бояться
надо совсем другого.
Вспомним Галича: «Бояться-то надо только того, кто скажет: я
знаю, как надо». Тех, кто знает, как надо, среди нас немало. Каждый из таких знатоков
убежден, что прав только он – и никто кроме. А с такой уверенностью, как
правило, соседствует и жажда командовать другими. Забавно получается: люди
выходят, чтобы отстоять свои права и свободы перед лицом репрессивной власти, и
тут же в их рядах заводятся командиры, жаждущие учить, куда им ходить, куда не
ходить, как забыть о своей свободе и подчиниться их «революционной» тактике.
Вот кто-кто, например, полагает, что выходить на гражданские
акции нужно как на войну и при этом ни в коем случае не показывать полицейским
паспорт во исполнение «бойкота незаконной власти».
А я вот, хоть убейте, не могу понять, почему я должна
подчиняться каким-то «законам военного времени», если я хочу жить по законам
мира, а не войны. И власть хочу заставить жить по этим законам. Мне заявляют:
«Никто не требует быть героем, но не герои должны сидеть по домам, а не мешать
профессионалам». А я вот, может быть, не хочу, чтобы на мирный протест в моем
городе выходили хмурые и воинственные «профессионалы». Я хочу радости и улыбок
на улицах города, а не гражданской войны. Я хочу предотвратить ее – эту войну.
Представьте, каково мне слышать из уст вчерашних
собеседников и даже как будто соратников лозунги типа «Путин будет казнен» или
«Смерть оккупантам» – мне, убежденному противнику смертной казни и
насильственных методов борьбы. Эту кровавую революционную риторику нам с
детских лет в тоталитарном государстве навязывали – а мы не принимали ее, эту
идеологию смерти, за что и были гонимы. Каково же сейчас терпеть этот опустошающий
кровавый вздор из уст «профессионалов»?
Да и героизм я понимаю совсем по-другому. Ребенка из огня
спасти – вот это героизм. А паспорт не предъявить той структуре, которая тебе
же его и выдала, из рук которой ты его добровольно однажды получил, – это всего
лишь продемонстрировать собственную беззаботность, наличие свободного времени.
Как-то весной я оказалась в одном автозаке с женщиной, у
которой больная мама с инсультом дома осталась. В отделении люди дружно
потребовали отпустить ее первой – и своего добились. Как бы она смотрелась по
отношению к беспомощной матери, если бы встала в позу и спрятала паспорт или
отказалась от подписи под объяснением? «Не ходи, не приходи» – это ей уже
власти сказали, а наше дело сказать ей приветливо: приходите еще! Ее подвиг
повседневен – годами ухаживать за тяжело больной мамой. Но и право ее
неотъемлемо – выйти в свой краткий выходной с белой лентой туда, куда она сочла
нужным.
«Не готов оставить дома паспорт – не приходи, и даже мимо не
проходи», – командуют между тем «профессионалы». Но люди, наверное, сами
разберутся, куда им приходить и где проходить. Брать паспорт или не брать,
предъявлять его или нет – это дело совести каждого, и никто ему в том не указ –
за то и боремся. Если кто-то отказывается показать паспорт, выражая таким
образом протест против незаконного задержания, – важно не допустить применения
к нему пыток. Но брать с него пример или не брать – это каждый пусть для себя
решает, по своим обстоятельствам, возможностям и разумению. И нельзя на
человека при этом давить в ту или иную сторону.
В Советском Союзе было движение верующих людей, которые
вообще не брали паспорт. Такая была форма непризнания безбожной власти. Они
отсиживали за этот принцип долгие сроки в тяжелейших условиях. Но им и в голову
не приходило кого-либо призывать следовать их примеру, укорять тех, кто
поступает иначе, или называть самих себя героями.
«Фотографируются, обнимаются на лавочках и радуются
непонятно чему», – возмущается «профессионал», наблюдая задержанных рядом с
собой в автозаке. А я скажу: да тем и прекрасен сегодняшний протест, что люди
улыбаются. Улыбки и радость – это и есть сегодня наше оружие против хмурой
тупости и беспросветной глупости полицейщины. Демонстрировать интеллигентность
и миролюбие – это прекрасная возможность доказывать несчастным полицейским их
неправоту, преступность приказов, которым они подчиняются, когда хватают и
тащат в автозак ни в чем не повинных людей.
«Протест... переполняется обывательщиной – людьми, не
готовыми ни к чему и потому опасными для товарищей, склонными к предательству,
и именно такие люди заполняют твой пыточный автозак», – негодует
«профессионал», умудряясь даже автозак приватизировать. А ведь он мог бы, этот
«профессионал», оказать юридическую или моральную помощь тем, кого забрали
совсем уж случайно. Лучше бы, конечно, вообще никого не забирали. А уж коль
скоро оказались в одном автозаке люди разных взглядов и возрастов – пусть как
можно меньше будет среди них тех, кто ненавидит других за миролюбие, за
отсутствие «героизма», за то, что они не такие, как он, что мыслят и действуют
по-другому. Подобная ненависть и есть сегодня опасность и предательство общего
дела.
«Зачем ты пошел демонстрировать мужество, которого у тебя
нет?» - вопрошают «профессионалы», тем самым проговариваясь: они, оказывается,
приходят демонстрировать мужество. Им трудно, наверное, понять, что кто-то
выходит для другого: выразить свою гражданскую позицию, например, или быть там,
где могут задерживать людей, наблюдателями, или пытаться защитить от слишком
жесткого задержания слишком уж серьезных «профессионалов».
«Процент нормальных радикалов снизился за счет гуляющих
тусовщиков и случайно взятых прохожих», - возмущается «профессионал»,
недовольный тем, что на улицу вышло слишком много людей. А я скажу: как хорошо,
что снизился процент радикалов. Пусть будет побольше «тусовщиков» и «зевак»,
побольше «обывателей» и просто хороших людей. Радикалы – они там, наверху.
Радикализм - это «мочить в сортирах», «резать так, чтоб не
выросло». Это увезти журналиста в лес и пригрозить кровавой расправой, а то и
устроить ее. Или отдать подчиненным приказ хватать спокойно прогуливающихся
людей и тащить в автозаки. Радикалы – они. А с нами пусть будет как можно
меньше радикалов и как можно больше просто хороших и добрых людей.
«На войне главный принцип: если не готов, уходи», - диктуют
«профессионалы» свои «законы» и даже не предлагают, а вменяют нам в обязанность
«поделиться на ответственных подпольщиков и порядочных обывателей»,
«порядочность» которых будет состоять в том, чтобы не мешать «подпольщикам».
По мне же порядочность сегодня – это устремленность к миру,
а не к войне. Я полагаю, что генерал Григоренко лучше, чем нынешние
«подпольщики», разбирался в тактике войны, однако же, став видным участником
открытого, мирного и высоконравственного гражданского протеста в условиях жесткого
тоталитаризма, он отчетливо заявил, что «в подполье можно встретить только
крыс».
Не хотят почему-то эти «профессионалы» и «подпольщики»
понять, что если (не дай Бог) начнется настоящая гражданская война, то им
придется подчиняться воле командования, а не «демонстрировать мужество» и учить
«обывателей». Тогда о правах и свободах надолго придется забыть. Война
перепахивает сознание людей, глубоко травмирует на поколение вперед, и
десятилетия проходят, прежде чем общество начинает преодолевать травмы войны. А в гражданской же войне вообще не
бывает победителей.
Сейчас у власти много тех, кто любит язык войны, и жажда
«подпольщиков» воевать как раз им на руку. Наша же задача – противостоять войне
миром. И всем миром, что называется.
Сегодняшний протест тем и силен, что мирен, что свободен от
партийности, от подчиненности лидерам, от воинственности. Люди улыбаются друг
другу – и это прекрасно. Люди выходят с радостью на лицах – и этим
предопределяют успех. Люди не хотят кровавой революции – и это отлично.
Побольше бы таких гражданских акций, какими были «Белое
кольцо», прогулка с писателями, первые дни «Абая». Побольше солидарности с
политзаключенными и призывов к милосердию. Побольше улыбок, света, тепла,
широты, доброты, уважения друг к другу и взаимопонимания. И поменьше злобы,
напыщенного героизма, тупой партийной ограниченности. «Бояться-то надо»
собственного недружелюбия, злобы, избыточной категоричности.
Конечно, полностью без «нормальных радикалов» никак. Они с
неизбежностью появляются там, где собирается больше трех. Но наша задача –
оставить их в меньшинстве. А если хоть одного из них удастся перетянуть на нашу
сторону – на сторону мира и добра, – то эта победа будет столь же драгоценна,
как и преодоление полицейщины.
Ответ крысы
из подполья
Надежда
Низовкина
Мне приходится так подписываться, раз меня лишили имени и
фамилии, а при чем тут крыса – будет понятно дальше. В статье Елены Санниковой
"Новый закон о митингах и радикалы" идет полный, с цитатами, разбор
моей статьи "Паспорт как военное преступление". Однако ни названия
этой статьи, ни самой моей фамилии не указано. Вместо этого проводится слишком
знакомая линия разоблачения неких "профессионалов", которые спят и
видят, как им уничтожить свободу каждого и лично Санниковой. В этой статье и в блоге
ее автора говорится о "профессионалах", "девушках",
"радикалах", "подпольщиках", "революционерах",
"командирах" (хочется продолжить – троцкистах, утопистах,
оппортунистах, декадентах и прочих космополитах), но нигде меня не удостоили, а
может, и не осмелились назвать по фамилии.
Если не наткнешься случайно или кто-то не покажет, то и не
узнаешь, что кто-то написал полновесный отклик на твою статью, никак тебя не
называя, не бросая открытого вызова. Раз нельзя спрятать свою фамилию – прячут
фамилию оппонента. Эта тенденция уже набирает обороты. Так, в довольно одиозной
статье Валентины Шариповой "Девушка и диктатор", посвященной обыску у
Ксении Собчак, это прокатило. Следующий оборот вставлен где-то посередке,
вскользь – и ничего: "Вот и молодые девушки-оппозиционерки жалуются – мол,
свои же коллеги-мужчины не принимают всерьез. И не примут. Остается только
создать свой женский мир в политике. Но пока до этого далеко, не жалуйтесь,
девушки. В политике всегда жестко и больно, а в российской – особенно".
Какие девушки, когда жаловались? Это должно подразумеваться безо всяких
недоумений? Но моя статья "Защита девиц, или Половой вопрос" написана
совсем недавно, и ее автор тоже в единственном числе. Больше никто на ум не
приходит. А не называя, можно коллективизировать, подтасовывать и непринужденно
уходить от ответственности.
Так что я в нашей идейной борьбе делаю шаг навстречу своему
оппоненту – открыто обращаюсь к нему, а не к армии гуманистов.
Безымянные и хмурые
Страшно подумать, пишет Елена Санникова, что станет с нами,
если к власти придут такие вот личности, которые запрещают мне выходить на
площадь как я хочу. Да какое там, страшно уже сейчас! Страшно подумать, отвечу
я, что станет с нашей многострадальной Россией, если к власти придут люди, обличающие
тайно и всех скопом, прячущиеся за общие шаблоны-обвинения – и приписывающие
невиновным чужие действия и слова. Получается какая-то коллективизация в
журналистике. О каких, позвольте, девушках идет речь, если я единственный автор
своей статьи? Почему я как журналист и политик не могу писать от себя? Почему
люди, связанные со мной политической деятельностью, должны автоматически
отвечать за мое авторское мнение?
Цитата из блога: "Ничем засевшую в них озлобленность
мне смягчить не удалось. Проклятый дух революционности, разрушения и
отчуждения..." То есть это у обеих, разумеется. Хороший способ спорить с
автором статьи!
В целом Санникова развивает следующую тему: "А я скажу:
да тем и прекрасен сегодняшний протест, что люди улыбаются. Улыбки и радость –
это и есть сегодня наше оружие против хмурой тупости и беспросветной глупости
полицейщины. Демонстрировать интеллигентность и миролюбие – это прекрасная
возможность доказывать несчастным полицейским их неправоту..." Дальше нас
обеих она ругает за "хмурость", проявленную на последней
"Стратегии-31", хотя при часовом стоянии напротив ОМОНа очень многие
были хмуры и неулыбчивы. Но вот что отвечает мой оппонент: "А я вот, может
быть, не хочу, чтобы на мирный протест в моем городе выходили хмурые и
воинственные "профессионалы". Я хочу радости и улыбок на улицах
города, а не гражданской войны". Еще цитата: "Люди улыбаются друг
другу – и это прекрасно. Люди выходят с радостью на лицах – и этим
предопределяют успех. Люди не хотят кровавой революции – и это отлично".
Незачем и говорить, что под множественными "хмурыми
профессионалами" имеется в виду Татьяна Стецура, но какая цель ставится
при таком смешении личностей, можно догадаться. Об эксплуатации темы
"девушек" я уже писала, это очевидный способ унизить автора и
оппонента. Но главный прием здесь – проявить высшую степень неуважения, в том
числе и к тому факту, что взгляды товарищей могут не совпадать. Было бы это
правозащитное обращение с подписями или листовка с названием партии - другое
дело. Но здесь необходимо опорочить всех одновременно. Кто кого после этого
лишает свободы мнения, еще не придя к власти? Мы это уже проходили. Санникова
намекает на то, что мы еще со времени своего уголовного дела склеенные
личности. Что ж, то же писали о нас и эксперты-психологи сталинской закалки: у
обеих хроническая злость, у обеих низкий социальный интеллект, у обеих
сниженный порог совести, обе незрелые личности, обе ведут квазиправозащитную
деятельность... Если так, то в случае заведения нового уголовного дела за
экстремистские призывы (кажется, никто не станет отрицать, что сегодня, в эпоху
улыбок и радости, это пока еще возможно) оно должно возбуждаться и на Татьяну
Стецуру, поскольку она, возможно, в мыслях со мной согласна. Слово, состоящее
из корней "мысле" и преступление", всем известно, так давайте же
пустим его в ход, чтобы избавить страну от радикалов!
Народничество
"Да и героизм я понимаю совсем по-другому. Ребенка из
огня спасти – вот это героизм. А паспорт не предъявить той структуре, которая
тебе же его и выдала, из рук которой ты его добровольно однажды получил, – это
всего лишь продемонстрировать собственную беззаботность, наличие свободного
времени". Но это же прямое противоречие. Да откуда же взяться
беззаботности при хмурой озлобленности? Почему же тогда год назад Санникова
писала о сухой голодовке, которую держали в Чите я, Стецура и Филонова: "А
мы сидим, чай пьем. Простите нас, девочки". Да ведь мы и тогда не
представлялись, и времени у нас было навалом – сначала день и ночь проводить с
деревенскими жителями, потом камера в Петровске, потом целая ночь этапа через
весь Забайкальский край, потом спецприемник и реанимация. И это все за
конкретную юридическую работу в защиту целого коллектива. А теперь Елена
Санникова, лично знающая и нас, и нашу борьбу в Петровске, и даже Филонову,
заявляет, что мы действуем от беззаботности и наличия свободного времени, и
добавляет: "А ведь он мог бы, этот "профессионал", оказать
юридическую или моральную помощь тем, кого забрали совсем уж случайно..."
Так это не была юридическая помощь, которую признавало
население, за которую благодарило? Но есть маленькая разница: те, кто выходит
на Триумфальную, выходят не случайно: в своем большинстве они читают блоги и
потом в гламурных джинсах идут "винтиться". Не более! Но при этом –
улыбаться и получать удовольствие. Это искушенные люди, знающие многое и не
идущие ни на что. У них есть масса возможностей читать множество споров о путях
и тактиках. И я имею право, чтобы в числе прочего они читали и мое мнение, мой
опыт. Лишать меня этого права – это более тяжкое преступление против свободы,
чем моя агитация и мое мнение.
Я напоминаю об этом только потому, что это факты хорошо
известные (в своем разоблачении Санникова даже поставила ссылку именно на
материал о Петровске), факты, которые надо брать в расчет в своих оскорблениях
личности автора. Я вспоминаю жителей Петровска, действительно бедных и необразованных.
Не в гламурных джинсах со следами потерь – они шли по сельской грязи против
мэрии, против собственных распоясавшихся властей принарядившись, на жалких
каблучках, в юбочках и капроновых колготках, которые продаются у них в
магазинах. Но они, не зная ничего ни о законах, ни о тактиках, ни об
авторитетах протестного движения, шли, готовые в тот момент на все. А не на три
часа. И разумеется, я объясняла им, какие бывают задержания, штрафы, что
законно и что нет, и спрашивала: на что из этого вы готовы? Я не говорила им:
предатели, быдло! Я не говорю этого и людям с Триумфальной. Но я имею право
говорить с образованными и гламурными москвичами иначе, несколько
требовательней, чем с деревенскими бедняками.
А образованные москвичи не поняли, что такое свобода слова.
Они ответили на нее хамством. И почему-то каждый анонимный комментатор
заявляет: "Кто вы такая есть, чтобы учить МЕНЯ, чтобы лишать МЕНЯ права
делать то, что я хочу, бороться так, как мне подсказывает моя голова!"
Очевидно, каждый аноним уверен, что я имела в виду лично его. Очевидно также,
что на смену анонимам, выдохшимся в разоблачениях, должен был прийти кто-то
более авторитетный. Правозащитница, лично с нами знакомая, открыто называющая
свое имя (но не мое), имеет больше права повторять размноженные анонимами
разоблачения?
Но если каждый решает сам, то почему Санникова не стесняясь
пишет, как долго она старалась нас "вразумить"? Кто дал ей право и
вразумлять, и в открытую писать в таком снисходительном тоне, если она борется
за свободу "от тех, кто знает как надо"? Это защита свободы совести?
А она считает, и анонимы считают не шутя, что такие, как я, несут огромную
угрозу свободе.
Можно возразить, что мы изменились после защиты школ,
деревень, народа (Санникова называла нас народниками) и в одночасье стали
мрачными, хмурыми командиршами. Но... психологи находили у нас пониженный
уровень совести еще намного раньше.
Имеет ли смысл рассуждать о том, "кто дал право"?
Думаю, здесь достаточно одного аргумента: каждый, кто решается на что-то, имеет
право призывать, требовать этого от других и давать нелестную оценку тем, кто
не решается и призывает к обратному. Этого достаточно. Если правозащитник и
бывший политзек Елена Санникова имеет право вразумлять меня, то я, также
являясь правозащитником и бывшим политзеком, уж точно имею право высказывать
свое мнение и призывать к чему-то целое общество, никак не задевая при этом
Елену Санникову.
Если, например, человек с поясом шахида станет обвинять меня
в том, что я не ношу пояс шахида, мне не придет в голову в ответ обвинять его
ни в хамстве, ни в посягательстве на мое свободное мнение, ни в мании величия,
ни в стремлении лично мной командовать. Я осознаю, что мои методы мягче, не
требуют от меня такого тяжелого морального выбора и не влекут мою немедленную
смерть. Ему умирать – и он имеет право обвинять. И я никому не позволю порочить
его после смерти. Я начала свою политическую карьеру с того, что почтила память
захватчиков "Норд-Оста", но даже это почему-то не вызывало настолько
оголтелой ненависти ко мне и поголовного очернительства моих товарищей, как мой
нынешний призыв не предъявлять паспорт в полиции. Очевидно, этого наше общество
не перенесет.
Подполье – это когда воюют где-то в другом месте
Санникова приводит выражение генерала Григоренко: "В
подполье можно встретить только крыс". Солидаризируясь с этим генералом,
сама Елена понимает ли значение слова "подполье"? Это означает –
опасная борьба с превосходящей силой, требующая осторожности, во многом
конспирации, а также ответственности за каждое свое действие и верности тем,
кто воюет на твоей стороне. Те, кто борется в таких условиях, – крысы?
Извините, значит, диссиденты советского времени (когда вроде было не до улыбок
и радостей) тоже были крысами. Да, кажется, так их и называли советские
политтехнологи? Санникова не хочет войны – а диссиденты, значит, хотели и сами
ее разжигали на пустом месте. Такие гуманисты (я тоже позволю себе обобщить) не
понимают, что войну объявляет одна сторона, а другая вынуждена обороняться.
Пусть сначала гуманисты убедят омоновцев и полицаев перейти к улыбкам и
выбросить дубинки, а потом уже взывают: Отечество в опасности, радикалы лишают
нас свободы! И хотят войны...
Я могу объяснить, почему я хмурая крыса. И объяснить, почему
подпольщикам не до улыбок. Потому что я из Бурятии. Да, она стала для меня
полигоном смерти. Когда в августе 2011 года на меня совершили нападение на
забайкальской дороге, перед очередным митингом по поводу уже ликвидированных
школ, мне было не до улыбок и не до рассуждений о том, что подпольщики как-то
слишком хмуроваты. Для меня тогда остался только запах земли, к которой меня
прижали, и еще немного – как бы не отняли сумку с блокнотом. Это была тишина
под светом ментовских мигалок - и усталая мысль о том, что никто не найдет
здесь ни блокнота, ни тела. И это было несмотря на мою осторожность,
воспитанную годами, несмотря на мою хмурость.
Потому что я вижу пропасть, разделяющую народ Забайкалья,
работающих за четыре тысячи, и протестующих с Триумфальной. Мне хочется
ответить вам словами Базарова: "Посмотрим, в ком из нас народ раньше
узнает своего". В том, кто честно говорит с народом, или в том, кто
негодует: это неуважение к народу, как можно обвинять народ, как можно лишать
его свободы, – и не знает этот народ даже на десять процентов, потому что
Москва и Чечня – это еще не вся Россия, еще не все угнетенные, еще не все
нации, говорящие на разных языках, которые надо учиться понимать. К которым не
подойдешь так с ходу, постучавшись в сельскую калитку и оторвав от коровьего
вымени: а ну, обыватели, быдло, немедленно на митинг, и паспорт не брать!
Елена Санникова взяла на себя роль выразителя общественного
мнения, заслонив собой сотни анонимов. Да, действительно, такое мнение сейчас
распространено. Что вся моя борьба и правозащита, все перенесенные трудности не
дают мне права... говорить и писать. Что я просто опозорила себя одной статьей,
честно подталкивая зреющий вроде бы протест в сторону дальнейших действий. Что
после этого у меня не может быть ни минимального интеллекта, ни уважения. Но
разве так много перенесший Удальцов и так мало перенесший Навальный не диктуют,
не командуют вами: "В фонтан! Взяться за руки! Да или нет?"
Забывшись, Елена доходит до прямой дискриминации по принципу
"забирай-ка свой баул и вали в родной аул!" Прекрасно зная, что
говорит с приезжим(-и), она акцентирует: "А на Триумфальной у меня не
стратегия, у меня там детство прошло. Это – моя площадь... А вот
"профессионал" считает, что, приходя на площадь моего детства, я –
"провокатор, который вмешался в честную войну, ради детского любопытства
или из подлости зашел на полигон". Нет уж, не надо в моем городе никаких
полигонов".
Либералы, правозащитники, гуманисты любят повторять:
"Будь осторожен, выбирая слово". Хочется спросить: неужели не видно,
что когда москвич усиленно твердит приезжему "это мой город" – это не
только не аргумент в споре о протестной тактике, а прямое требование вернуться
в свой аул. И там устраивать полигон. Однако Москва – это еще и столица, где
решаются вопросы всех частей России, и я имею право отстаивать интересы моей
земли даже в городе, где Санникова провела свое детство. Правозащитница не
скрывает, как она поддерживала всю нашу деятельность в регионе, но
констатирует, что все – теперь нас ни уважать, ни терпеть нельзя. А в Бурятии
опять будет можно. Может, даже повысится наш общий уровень совести, как только
уедем к дикарям, вчера вылезшим из юрты?
В завершение хотелось бы ответить Елене ее же словами:
надеюсь, она сможет на меня не обижаться. Тот, кто просит другого не обижаться
на свою публичную отповедь, должен также не обижаться на публичный ответ. Но я
должна сказать еще кое-что.
Еще одна крыса
Наталья Филонова, редактор забайкальской газеты, вместе с
нами, радикалами-командирами, держала сухую голодовку в Петровске и Чите. Также
не представлялась и сопротивлялась при задержании. Она такой же гуманист и даже
такая же мать, которая считает своим долгом "вырастить дите". Мать
троих детей родных и одного инвалида-приемного, которого у нее все пытаются
отнять органы опеки и та самая мэрия, у которой мы проводили круглосуточный
митинг в защиту школ. Санникова гневно ставит в пример женщину, помогающую
детям-инвалидам, и заявляет, что вот это – подвиг, а не избыток свободного
времени. Но ребенок Филоновой – противоестественно хрупкий, с десятками
операций на сердце, выглядит вдвое меньше своего возраста. На второго ее сына,
едва он закончил школу, завели сфабрикованное уголовное дело. Извините, у нас
почему-то вполне себе полигон. Сама Филонова, под 319-й статьей, и мать, и
депутат, и гуманист, много лет каждую неделю ездила по районам, чтобы печатать
свою газету "Всему наперекор", исключительно на самоокупаемости.
Проще говоря – раздает их жителям, которые передают экземпляры из рук в руки и
кое-чем помогают своей заступнице. А неделю назад на нее тоже было совершено
нападение, по дороге в Читу на "марш миллионов". Не задержали, не
свозили благородно на допрос, а поймали, увезли в другую сторону,
переговариваясь с заказчиками по рации, в той спецоперации участвовали минимум
три машины. Переговаривались так: "Везу ее, сейчас вам скину".
Так не быть ли нам после этого радостными? Или приходя на
Триумфальную – мы обязаны об этом забыть? Но речь о том, что моего оппонента
можно поздравить. Статья гуманиста позволила выявить еще одну крысу. Эту крысу,
как и меня, тоже можно обвинять и в хамстве, и в дебошах, и в тупости, но
вместе с тем – она, в отличие от меня и Татьяны Стецуры, и мать, и депутат, и
редактор, и сопредседатель забайкальской "Солидарности". Полный
мандат от публичных оскорблений. А свободного времени у нее ровно столько,
чтобы дважды в неделю кататься из одного региона в другой с сумками тиражей.
И вот что пишет эта "крыса", защищая меня против
армии анонимов и лично Елены. Я обязана привести здесь и ее ответ: "...Над
действиями наших несгибаемых друзей-революционеров злобствуют и глумятся
силовики (против которых мы все дружно выступаем); мечутся и не находят покоя
друзья; язвят, оттачивая мастерство, острословы. Но готовы вступиться и встать
рядом те, кто разделяет идеи борьбы за справедливое переустройство общества. И
что самое интересное, используя методику, изобретенную Надеждой. И дело не в
пресловутом паспорте(!), а в позиции – готов пострадать за общее дело, чтобы не
дать впасть обществу в размягченное состояние соглашательства и лизоблюдства.
Мои устремления ничуть были не радикальнее, чем устремления большей части наших
сограждан, прячущих кукиш в кармане. Но пришло время – и я сделала выбор. Выйти
на ненасильственный протест так, чтобы люди увидели мурло режима и содрогнулись
этому оскалу, могут, оказывается, немногие, в числе передовых людей – Надя и
Таня. Мы, когда в Улан-Удэ выходим на Стратегию-31, берем с собой плакат:
"Надя и Таня – вы наша совесть".
В ответ на эту цитату можно снова разразиться обвинениями в
мании величия. Но не странно ли, что где-то там далеко, подальше от московских
статусников, правозащитников и писателей, простой народ считает за совесть не
женщину, которая работает с инвалидами. Кстати, у нас такие есть, и они успешно
работают во властной журналистике, ведут блоги... Народ почему-то не обвиняет
нас ни в хамстве, ни в дебошах, как это делают анонимы, ни в злобствовании и
стремлении командовать, как интеллигентно вторит лично знакомая нам
правозащитница.
Елена Санникова настаивает: "Люди, наверное, сами
разберутся, куда им приходить и где проходить". На что отвечу: люди также
сами разберутся, кто действительно лишает их свободы, а кто вышел подлинно из
их среды и имеет право на их доверие. Несмотря на слишком советские методы современной московской полемики.
