О статусе гражданского активиста

Надежда Низовкина

Я мало задумывалась об этом, пока не провела длительное время (декабрь 2011 г. — июль 2012 г.) в Москве. В Бурятии этого слова почти не знают. У нас говорят «общественный деятель» или более неформально – «общественник». Применительно к себе мне приходилось слышать именно эти обозначения, помимо уважительного «правозащитник» и враждебного «экстремист». Да и в литературе ранней путинской эпохи это слово не было распространено, будь то научный журнал или правозащитный бюллетень.

Однако долгое нахождение в самом центре столичных событий открыло мне глаза на определённые лингвистические процессы, от которых я на тот момент уже успела отстать. Речь идёт о том, что за последние несколько лет понятие независимого оппозиционера исчезло и заменилось на понятие «гражданский активист», понятие вульгарное в научном смысле и вредное по последствиям, что и постараюсь доказать.

Идеологию гражданского активизма, как систему ценностей «рядовых бойцов», создали не на пустом месте. Понятие «активист» недаром взято из того исторического периода, когда под этим словом понималась молодёжь, не достигшая партийного возраста, молодые пешки из числа комсомольцев. Уже к закату советского времени данное понятие приобрело иронический характер: активист — тот, кто выслуживается лояльной активностью и продвигается тем самым по карьерной лестнице, выполняя до поры до времени всю чёрную работу. И в наше нулевое десятилетие под активистами продолжали подразумевать активных лиц из числа официозных движений (политических, как «Молодая гвардия», или функционально-аппаратных, как активист студенческого профкома), активных — но не достигших статуса лидера или формального руководителя. В общем, так числились рабочие лошадки любой идеологической или псевдодемократической организации. В обозначенные эпохи они неизменно занимались обслуживающим, низкоквалифицированным общественно-полезным трудом: рисовали стенгазеты фломастерами, раздавали прохожим листовки, написанные кем-то вышестоящим, создавали публичную массовку, связанную с ношением определённой атрибутики на футболках. За термином «активист» устойчиво закрепился образ общественно-политической обслуги.

Далее со словом «активист» начали происходить интересные явления. Во-первых, оно исподволь заменило собой привычное понятие «член» (лицо, состоящее в организации, без обозначения конкретного статуса в ней), а также понятие «участник движения» (незарегистрированного). Видимо, государственные политтехнологи, оказывавшие воздействие на протестную культуру через социологическую науку и прессу, решили, что слово «член» является слишком нейтральным и независимым, не имеет обслуживающего оттенка, а это непорядок! С этих пор любое (бес-)партийное лицо — «участника» движения или «члена» партии — стали называть активистом, даже если он фактически не был активным в своей организации, либо независимо выступал со своим особым мнением, либо, наконец, имел в своей организации фактическое положение лидера. Если, разумеется, речь не шла о тех лидерах-руководителях, чью вышестоящую роль требовалось как раз подчеркнуть, чтобы иметь в их лице лояльных, «договороспособных» переговорщиков с властью.

А вот на каком, собственно, основании решились называть активистами лиц, не привязанных к подобным структурам, вообще ни в чём не состоящих? Это было уже делом техники. Поскольку грамматически существовавшую конструкцию «активист чего-либо» необходимо было восполнить при отсутствии этого чего-либо, её заменили на прилагательное «гражданский». Так начали называть уже не только активных в политике лиц, но и лиц, совершивших единичный поступок в независимом качестве (личный выход на площадь, однократное распространение листовки собственного авторства). Все эти люди, которые имели свой неповторимый жизненный опыт, биографию, которая привела их к личному вступлению на оппозиционный путь, которые имели профессию, часто дававшую им собственный материал для размышлений, все они были подведены под унизительную гребёнку чужих пешек, исполнителей воли руководства и коллективных структур, к которым они не имели отношения. При этом подспудно сложилось ещё одно ложное представление: гражданский активист — это профессиональный безработный, несоциализированный элемент, маргинал. Это значительно облегчило работу официозной прессе. Например, раньше при описании какого-либо радикального акта или уголовного дела политического толка пресса была обязана указывать: обвиняемый — студент, интеллигент, рабочий. Ведь надо же было как-то обозначать его статус, тут ничего не поделаешь! А теперь эту информацию можно и выгодно замалчивать, поскольку простое объяснение «обвиняемый — гражданский активист» всегда готово!

Но как быть, например, с правозащитниками? Очевидно, что на практике проводится статусное разграничение между активистом и правозащитником (этаким опекуном, исповедником всех репрессированных активистов и крайне редко — защитником простого населения). Под правозащитниками необоснованно понимаются, как правило, только сотрудники зарегистрированных НКО, а также члены ОНК. О поэзия созвучий!

Иными словами, термин «правозащитник» употребляется в том же иерархическом смысле, что и термин «лидер», то есть применительно к лояльным и официозным фигурам. А как же поступить с нелояльными персонами, защищающими права человека вне всяческих НКО, самостоятельно, на свой страх и риск? Выход найден: в последнее время всё чаще стало мелькакть длинное выражение «активист правозащитного движения»... Вот если такого репрессируют, то к нему на помощь поспешит батька-правозащитник!

Теперь немного о том, каким образом это затрагивает мою собственную деятельность. Начать с того, что первый же мой акт участия в московской «Стратегии-31» немедленно привёл к тому, что меня в прессе назвали активистом «Другой России». Такое название чуть не стало недоброй традицией, но вскоре от этого пришлось отказаться, когда выяслнилось, что участники нашей группы «крушителей автозаков» и «голодающих отказников» практически сплошь беспартийные. Ну что ж, тогда меня быстро перевели в число «гражданских» активистов, над которыми принято издеваться путём назначения им адвокатов. Но конфликт «активист — адвокат» заслуживает слишком детального углубления, и моя позиция об этом известна. Ограничусь одним пояснением: так как сегодня «гражданский активист» стало восприниматься как род маргинальной профессии, то другой профессии за подобными лицами автоматически не признаётся, так и было в моём случае. Таким путём меня, практикующего юриста, имеющего к тому же опыт самозащиты в собственном уголовном процессе, поставили в подчинённое положение не только перед насильно предложенными адвокатами, но и перед членами ОНК, не являющимися юристами. Торжествующее попирание процессуальной самостоятельности задержанных и подсудимых-оппозиционеров стало возможным в первую очередь именно благодаря распространению идеологии активизма. Проще говоря — идеологии рядовых исполнителей, которые не могут иметь собственной линии защиты.

С точки зрения профессии я правозащитник, с точки зрения карательных органов — экстремист, с точки зрения классической социологии — радикал, по отношению к организациям, в которые я когда-либо вступала, коалициям, в создании которых участвовала — член, сопредседатель, учредитель. Но мои шаги давно не были продиктованы какими-либо партийными соображениями и, как правило, противоречили им (что выливалось, в частности, в публичные заявления лиц из федерального руководства «Солидарности» с крайним осуждением меня за позицию в отношении ОНК). Я рассматриваю свою деятельность как реализацию своих личных политических и культурных задач, а тем самым отвергаю намёк на подчинение иерархии «лидер — активист», навязанный нашей оппозиции не с добрыми намерениями. Более того, я намерена добиваться постепенного изменения этой неравноправной ситуации, развивать далее тему унизительного распространения термина «активист» на самостоятельных людей. Я выступаю против религии активизма, против опиума для массовки. И если меня смертельно заплюют и закопают в фекалии за это маленькое исследование вопроса, то прошу считать меня антиактивистом.